Миниатюры
оригинал
Юлия МАКСИМОВА
Или вот еще...
Декабрь. Достать чернил и…
Я, это, захохотал — мне, стало быть, смешно стало. Я говорю:
— Ну, Ассоль, это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а ты вокруг посмотри — все в работе, как в драке...
— Нет, — говорит она, — я знаю, что знаю. Когда рыбак ловит рыбу, он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил.
— Ну а я?
— А ты? — смеется она. — Ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то думаешь, что она зацветет…
А. Грин. «Алые паруса»
Каждый Новый год я пишу письмо Дедушке Морозу. Начинается оно всегда одинаково: «Ну, знаешь ли, это уже слишком…»
В детстве я мечтала быть Златовлаской, артистом Гойко Митичем и любимой девушкой молоденького Олега Янковского в роли Генриха Шварцкопфа. Видите, какой у детей хороший вкус. Но ведь мечтать по-взаправдашнему умеют только дети.
Маленький пузатый мальчик в метро уютно гудит носом — играет трансформером. Его мама — с такими же, как у мальчика, пухлыми капризными губами — надеется, что мальчик, когда вырастет, будет банкиром. В крайнем случае — военным. А мальчик мечтает стать ниндзя или изобретателем игрушек, он еще не решил. Ведь жизнь такая бесконечная.
Вот девочка сидит за стеклом дорогого автомобиля. Ее маленькое ухо обиженно оттопырено в сторону папы. Папа совсем сошел с ума — сегодня он записал ее на курсы китайского. А ведь есть еще дурацкий теннис, танцы, кружок по го, японским шашкам. Папа надеется, что хотя бы дочь будет счастливой. Папа думает, что счастье — это стать женой дипломата, в крайнем случае — выучиться на переводчицу с китайского. А девочка мечтает снять брегеты, вон ту серебряную звезду с городской елки и познакомиться с чумазым хулиганом Вовкой из дома напротив. Или, может, все-таки стать принцессой. Она еще не решила. Она подумает об этом в третьем классе.
Мой папа каждый декабрь вспоминает каптри Мамедова. Давным-давно, когда в нашей стране еще не было ватных палочек и президентов (вот в какой прекрасной стране мы жили!), Мамедов мечтал об отпуске. Почти год автономок мечтал, от постоянного недосыпа дрожали голова и руки. И вот однажды, тихим-тихим зимним вечером, каптри заснул на вахте. И приснилось ему, что на судне проверка. А все офицеры знают, что результаты проверки и отпуск — вещи, крепко-накрепко между собой связанные. Во сне у Мамедова было почти все хорошо, судно стерильное, личный состав в наличии, вот только сверхсрочник Самсонов приволок с берега женщину Зинаиду тайным манером и прямо сейчас чаевничал с нею на камбузе. Тогда Мамедов вскочил, прямо во сне пришел на камбуз и, как Стенька Разин, выбросил за борт пожилую буфетчицу Марию Генриховну, ошибочно приняв ее за легкомысленную Зинаиду. Провел, так сказать, зачистку. Списан был после этого интересного случая пассионарий Мамедов по невнятной причине — лунатизмом в нашей прекрасной стране офицеры тогда не болели.
Вокруг волшебный месяц декабрь: ноги мокрые, нос красный, под юбку дует, в брюках несексуально — когда еще мечтать, как не в канун Нового года… Надо просто посмотреть вокруг.
Кассир супермаркета Ирина надеется, что в новом году этот постоянный клиент, мужчина с мягкими чистыми пальцами без кольца, однажды пригласит ее. Все равно куда. Она мечтает прямо на работе, что-то говорит сама себе и смеется, всплеснув пухлыми прохладными руками. И уже совсем другой мужчина, с другими пальцами, внимательно начинает на нее смотреть…
Осужденный Матвеев, отбывающий срок за драку в исправительной колонии общего режима номер сто десять, мечтает вернуться к профессии дизайнера, когда выйдет. А еще он надеется, что жена Надежда правильно воспитывает их сына — маленького пузатого мальчика трех лет. Он ходит по хате, курит, слыша скрип в коленях, и пишет SMS: «Надька, привет, вот и две Пасхи прошло». Надька уже знает, что сроки зэка считают не годами, а Пасхами, и мечтает, чтобы у мужа перестали болеть колени. Хотя это почти невозможно…
А еще одна знакомая женщина вспоминает другую зиму, на побережье. Когда снег идет прямо в море и прозрачная светло-зеленая вода густеет прямо на глазах. Даже ее глупая собака из той зимы становится серьезной, топорщит усы и ест снег. Женщина мечтает закончить наконец свой отчет и уехать из большого города. Домой.
Нам, женщинам, перед Новым годом надлежит быть воздушными, трепетными и благостными. Тонкими пальцами перебирать старые фотографии, шуршать блестящими обертками подарков, снимать нагар с ароматных свечей фамильной серебряной ложечкой… А не говорить с мужчинами о политике, не орать на подчиненных и не писать про свои мечты Дедушке Морозу открытку, которая начинается традиционно: «Старый ты забывчивый поц…»
читать дальшеИскусство флирта
В четыре года она понимает что, огрев пластмассовой лопаткой цвета фуксии по хребту Иванова Вовку, можно заставить его уступить качели. Если повезет — и начатую барбариску.
В пять лопатка еще необходима, но если зареветь, то Вовка съедает за нее порцию вермишелевой запеканки и даже пьет ее кипяченое молоко. Мишка, Андрей и Сережка тоже не выносят громкого рева. Впечатлительный Мишка носит ей игрушки из дому. До первой инвентаризации. Кокетство еще туманно, но ощутимо стучится прямо в песочницу.
В семь она открывает мир взгляда. Если долго смотреть на Стасика, он дает списать, барбариску и яблочко.
Становится понятен смысл идиомы «перегнуть палку». Она долго тренируется на Вовке. Всю математику Вовка волнуется как первоклассник, жует промокашку и вовсю придумывает, как понравиться. Барбарисок у Вовки нет. В результате на русском он отрезает ей лезвием косичку — придумал. Она помнит Вовку до сих пор.
В восемь она понимает, что мальчики разные. На кого-то можно просто смотреть. Но есть другие. Смотришь на него, смотришь — и ничего не происходит. Потом отлупишь мешком со сменкой — и опять есть домашнее задание и яблочко. Барбариски сами по себе волшебным образом появляются в парте. Каждый день.
В пятнадцать она, конечно, уже не дерется. Она смеется. Она обнаруживает, что кроме глаз на лице есть другие гаджеты. Например, ямочки на щеках. Она понимает, что привычка облизывать губы заставляет бледнеть старенького тридцатилетнего физика. Возле подъезда ее каждый вечер караулят двое громких в шлемах. Она называет их Карпаты и Чезет-350. Есть еще Паштет на папиной «копейке». Он постоянный. Со времен пластмассовой лопатки цвета фуксии.
В семнадцать она заканчивает школу. В аттестате по поведению у нее три, а по физике, конечно, пять. Она отлично гоняет на мотоцикле и водит «копейку».
В двадцать она умеет капризно гнуть губы. Студентки университета в шутку предлагают записаться к ней на курс «Техника стрельбы глазами». Амур хохочет и неприцельно бьет вокруг. Она учится искусству флирта: место и время, как и зачем. Интересные тридцатилетние доценты теряют волю, а старенькие сорокалетние доктора наук — совесть.
В тридцать она научилась бить прицельно. Она смеется и плачет одному, а не вселенной. Она научилась быть жадной, ведь так просто расплескать и раздарить всю себя — глаза, ямочки, улыбку. Теперь она умеет сдерживаться. Коллеги по работе — это просто коллеги. Не нужно ничего усложнять.
В сорок почти не нужно прибегать к запрещенным приемам. Флирт на уровне интуиции. Она ведет себя безупречно. Разве что иногда, забавы ради, она на секунду дольше задерживает взгляд на каком-нибудь бледнеющем мужчине. Чтобы не потерять навык, не более.
Пятьдесят пять. Во многой мудрости — многие печали. В общем-то, жизнь по-прежнему прекрасна. А массаж — лучше, чем секс. По субботам она навещает детей за городом, так и не перебравшись из мегаполиса.
Однажды у нее ломается машина. Телефон благополучно забыт дома. Она забирает пакеты с подарками из салона автомобиля. Всего два километра, чепуха. По дороге ей встречается Петрович, сосед. Он еще вполне полезный мужчина. Она выпрямляет спину и начинает пристально смотреть ему в глаза, ведь сумки тяжелые. Особенно мешает пластмассовая садовая лопатка.
Через десять минут она бросает в пыль сумки, проклинает деревянного Петровича и вспоминает Иванова Вовку из младшей группы. Она вытаскивает из пакета садовую лопатку цвета фуксии и тихо зовет соседа в спину:
— А ну-тка, повернись, Петрович…
А еще через минуту они мирно идут рядом. Сосед Петрович кряхтит, тащит ее сумки. Он время от времени потирает шею и уважительно бубнит:
— Че ты там, Николаевна, кирпичи, поди, таскаешь, не бережешь себя. Зашла бы на чай, что ли, когда бы ко мне, у меня и конфеты есть, барбариски, настоящие, как в детстве были...
А она идет между газонами, тихо похохатывает и думает, что жизнь гораздо проще, чем кажется. И что никогда не сравнится искусство флирта мадам Помпадур и леди Френсиз, их веера и мушки, с нашими лопатками. И с нашими мальчишками.
Не стой за ценой
…Или вот еще — в утреннюю угрюмую маршрутку запрыгивает мужчина. У него широкие плечи, мокрые волосы и улыбка. Маршрутка еще не проснулась, в салоне сыро, тесно; водитель, жадная сволочь, берет пассажиров, будто машина резиновая; окна снаружи лижет липкий городской туман; тусклый свет, тусклые лица. Мужчина возится. Возится в правом кармане, потом в левом, потом во внутренних. Потом разводит руками и весело сообщает угрюмой маршрутке: «Забыл!» Граждане пассажиры с интересом начинают смотреть в сторону водителя в ожидании представления. Мужчина поворачивается к водителю и доверительно рассказывает:
— Вот незадача, друг, — забыл кошелек. Моя мне весь мозг с утра вынесла: ты покушал, ты побрился, ты ключи не забыл… Вынеси елку, короче.
Водитель сумеречно смотрит на мужчину в зеркало, вспоминает свою.
— Все равно домой возвращаться. Я по кругу прокачусь с тобой?
Водитель молчит. Маршрутка слушает. Хрестоматийная бабка в хустынке крест-накрест и с мохнатой родинкой над губой ехидно вопрошает:
— А платить чем будешь?
Мужчина приосанивается и сообщает:
— Я буду вам петь!..
Через пять минут остановка «Метро». Подъезжает маршрутка с трехзначным номером, из нее выходят счастливые сияющие люди, выходят в утренний мрак, морось и туман. Их лица ощутимо диссонируют с остальным человечеством.
А из неопрятных внутренностей автобуса мужской бархатный голос поет из «Паяцев»: «Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto! Ridi del duol che t’avvelena il cor!» Поет так, что остальное человечество почти плачет…
Или вот еще, она мне вчера говорит:
— И я в шлюпке, в лодке, говорю тебе... Большая черная вода, луны нет… и звезды какие-то не такие, не наши, не южные. А внутри — больно. Так больно, как будто не сгнило еще сердце. И вдруг я понимаю, что вот-вот, прямо сейчас все прекратится, я могу!.. Я забыть могу! Я беру со дна лодки лоскутное одеяло и начинаю складывать. Беру из себя — и складываю: легкие, желудок, сердце… весь ливер свой изъеденный, в общем. А все больное — я прямо вижу, как все внутренности мои болезнью этой чертовой испорчены: сердце черное, а бьется еще — так-так, так-так, так-так, тише, тише… И я заворачиваю внутренности свои, такой сверток получился, как кошачий трупик. И не плачу, нет, только вода соленая, горькая из глаз течет, океан же вокруг и холодно. Ну… как в «Титанике» холодно, помнишь?.. Беру сверток и кладу на воду. И он тонет, трупик тот. Вниз. Уходит, уходит… и всполохами внизу буквы, как в казино — помнишь, мы с тобой были в две тысячи пятом в казино? За-бы-ы-ыла… И тут вдруг я оживаю. Я вроде как мертвая была, что ли… И понимаю, что я сделала чудовищную ошибку. Я ничего не забыла, ни-че-го, ни секунды — пусть больно, пусть, но пять лет… Я живая, я жить хочу! Я встаю и прыгаю в воду, за самой собой прыгаю. Только уже поздно — я прыгаю на стекло. Как будто кто-то сверху посмотрел на корчи мои и сказал: все, отдохни, нет ничего, все прошло, ничего уже не вернуть. И я стою… как Он, на воде… да нет, что ж я вру — как животное стою, на карачках… и смотрю, как уходит в никуда, в черную воду, моя душа. Успокаиваюсь, ты представляешь, — и просыпаюсь.
— Ты дура, — говорю.
— Не исключено, — безмятежно отвечает она. Поправляет макияж и закуривает. — Но, знаешь, он мне сегодня в скайп пишет: «Аня, Аня…» А я говорю: «Аня здесь больше не работает»… В жопу эту любовь.
Или вот еще — одна знакомая женщина ехала ночью. Очень неприятная ситуация оказалась. Пришли в гости со свежепознакомившимся кавалером. Кавалер казался хорош всем — челка вразлет, поэты серебряного века наизусть, чистые туфли, топ-менеджмент. Неделю гоголем ходил вокруг нее, приманивал. Настасья Петровна то, Настасья Петровна се… перед подчиненными неудобно было. Даже одномоментно сердце екнуло: он ли? На поверку кавалер оказался испорченный. Пришла на свидание в специальных туфлях от Сержио Росси, а этот… Выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове — в хлам. Начал куражиться, тискать коленку и смотреть в переносицу — тут и сел старик. Хлопнула дверью, выбежала в ночь, как у Шарлотты нашей Бронте, вся в слезах. Под пьяное уханье. Ни сумку, ни телефон — ничего не взяла, так противно было. А дом на другом конце ойкумены, час машинной езды. Встала, раскинула руки белой лебедью, поймала попутку. В машине тепло, Элла Фицджеральд поет… и вонючек этих ужасных нет, с псевдоелочной свежестью.
Адрес назвала — и вспомнила, что дома-то тоже денег нет. Все у кавалера. И так стыдно ей стало рассказывать водителю эту историю позорную — и что сорок пять уже, и что работала как автомат, и дом, и машина, и даже замуж уже не хочется, и домашние питомцы — золотые рыбки, и эти кольца, самой себе купленные. Повернулась к водителю и сказала картонным голосом:
— Дайте мне ваш телефон, пожалуйста. По объективным причинам я смогу заплатить вам только завтра.
А он на нее смотрит и молчит. Молчит!.. У нее в голове уже и картинка сложилась: сейчас высадит посреди дороги — и поминай как звали. Спи в канаве, госпожа коммерческий директор. Картинку про маньяка, который охотится по ночам за стройными женщинами с дорогой стрижкой и в туфлях от Сержио Росси, она старательно засовывала поглубже в голову. А водитель посмотрел, посмотрел — и говорит вежливо:
— А хотите чаю, женщина?
И до утра с ней по объездной катался. Слушал.
Тут бы и закончить, как в кино про товарища Новосельцева, что, мол, одна знакомая женщина родила водителю еще мальчика. И еще. И девочку. Но жизнь другая. Кавалер проспался, ужаснулся и к заутрене стоял прямо в офисе на всех коленях сразу. Оказалось, влюбился как малолетка, поэтому нес чушь несусветную. Одна знакомая женщина теперь замужем за кавалером, а тот самый водитель теперь работает у них. Десять лет уже.
Иногда мне снится один и тот же сон. Когда я умру в первый раз, меня позовут в большую светлую комнату. Там будет сидеть приемная комиссия. Я стою одна, босая, на теплом дощатом полу и ужасно волнуюсь. Председатель комиссии прочитает мое личное дело и скажет:
— Ну что ж… Оплата произведена в полном объеме, неоплаченных аккредитивов нет — два раза платила черной неблагодарностью, равнодушием и болью. Также — тоской, временем и здоровьем. Платила слезами и памятью. Я считаю, все ясно. Вы приняты.
— Почему? — спрошу я одними губами.
— Не стой за ценой, если вещь тебе нравится, — ответит мне Председатель. И улыбнется.
Или вот еще
Лето — одно из четырех времен года между весной и осенью, характеризующееся наиболее высокой температурой окружающей среды.
…Или вот еще — Костю помнишь?.. В соседнем доме жил. Все знали, что рано или поздно это случится. И он знал. Разные диагнозы ставили, и все окончательные. Год, два, месяц. И он жил… как хотел. Когда начиналась весна, он брал палатку и уходил на все лето к морю. Деньги? Нормально зарабатывал, тем не менее. Собирал мидии, рапана ловил. Никогда не сквалыжничал, повар из «Хаты рыбака», итальянец, только у него брал.
Он возвращался осенью и рассказывал нам про свое лето. Как подплыли ночью, в августе, дельфины. Шли клином, как журавли, к самому берегу. И носами вытолкали маленького раненого на гальку — ему же воздух нужен, а плыть он уже не мог. И стояли до утра с ним, с маленьким, говорили. Вся стая. Стрекотали как цикады, прощались. А на рассвете ушли…
Как проснулся однажды, а пока спал, светляки прилетели, и вся палатка была похожа на изумрудный дворец — и как же заснуть в такую ночь… Так и не спал, смотрел, чтобы запомнить…
Как в конце июля в новолуние видел дорожку, только не лунную, а от Млечного пути, и планктон горел жидким золотом; и как можно плыть и смотреть на руки: от каждого движения вода взрывалась миллиардами искр. Как пришли пузатые тучи, стало душно и страшно, вспомнилось все мутное, что в жизни было, тучи шли с моря быстро и неотвратимо, как лавина, а за километр до берега встали. И прямо там началась гроза. Тучи выпускали в воду толстые страшные светящиеся столбы; всю грязь, которую с собой принесли, оставили — и успокоились.
Знаете, говорил он, что море — оно как бог, оно все примет, все услышит, все спрячет. Море — это самое хорошее, что может с нами случиться.
Он был для нас Оле Лукойе, заколдованный принц и брат. Умер, конечно. Зимой.
Или вот еще: лето — это баклажанная икра. Сначала ты долго летишь на пузатом самолете, летишь на юг. В салоне ты снимаешь свитер — наконец-то холодный ветер остается за бортом. Ты вытягиваешь ноги и спишь. Потом долго едешь на такси и о чем-то думаешь, а ветер, теплый, мягкий, тычется щенком в лицо, лижет волосы, целует лоб.
Спасибо, говоришь ты смуглому таксисту, он кивает, хитро смотрит и одобрительно улыбается. Ты бросаешь чемодан посреди комнаты; за долгую зиму пыли накопилось, наверное, целый сантиметр, да и кран подтекает, но не важно. Ты открываешь шкаф, надеваешь прошлогодний сарафан — ты все постирала в прошлом году перед отъездом, но все равно чувствуешь терпкий запах моря. Ты берешь большую сумку, очки, старую дурацкую шляпу и идешь на рынок.
На таком рынке можно ходить часами: овощи лежат блестящими холмами, фиолетовые баклажаны, разноцветный, как светофор, перец. Помидоры пузатые, с блестящими сытыми боками. В таких помидорах, кажется, ты видишь собственное отражение. Почем синенькие?.. Надо обязательно сказать именно так — синенькие: «баклажаны» остались в другой стране. Тогда ленивые и крикливые продавцы дадут тебе самые лучшие овощи, самый лучший лук, самую лохматую зелень. Чеснок пахнет так одуряюще, что хочется купить мешочек соли и есть его прямо по дороге. Помнишь, в детстве, в том детстве, когда в самую жару прятались в кипарисах, делали кукол из мальв? Мальвы — глупые цветы… Нераскрытый бутон — голова, раскрытый — платье; скрепил сгоревшей спичкой — и у тебя есть своя маленькая девочка в розовом платье. И когда заиграешься, проголодаешься до звона в ушах, можно побежать на рынок, выпросить соли, огурцов — и играть до сиреневых сумерек.
Дома ты моешь баклажаны, привариваешь немного в соленой воде, ни в коем случае не чистишь. Так всегда бабушка делала; бабушка, как дед ее на север увез, тосковала всегда за синим морем и варениками с голубикой. Бабушка делала икру и, помнишь, говорила тебе: «Аньгел мой…» Ты ошпариваешь помидоры, чистишь шкурку, режешь все кубиками и обжариваешь в золотом пахучем масле. Дома нет такого вкусного масла. Потом ты садишься перед тарелкой с икрой и ешь. Наконец-то.
И тогда приходит успокоение, включается звук, становится слышен шум далеких машин, музыка, бодрое переругивание приморских старушек с дворовыми котами. Ты выдыхаешь и мечтаешь о том, что когда-нибудь и у тебя будет своя собственная маленькая девочка в розовом платье.
И тихо говоришь себе: «Лето — это баклажанная икра».
Или вот еще: мой знакомый капитан торгового флота привез с севера невесту. Невеста отличалась замечательно белой кожей с синими прожилками, хорошо себя чувствовала исключительно местной дождливой зимой и бредила во сне корюшкой. Другая бы радовалась солнечному климату, мелким комарам и веселой будущей свекрови выдающейся фигуры, но невеста чахла, от солнечных ванн отказывалась — словом, вела себя как Снегурочка с Мизгирем в начале пьесы Островского.
Капитан отчетливо понимал, что уйди он в рейс до оформления их взаимоотношений, обязательно появится какой-нибудь местный волоокий Лель (полон город бездельников!) и уведет Снегурочку так молниеносно, что даже веселая будущая свекровь не отследит. И поэтому всячески намекал на жениться. И у нас тут вовсе не колхоз-миллионер, а все-таки город, хоть и Мариинского театра не имеется.
Невеста при намеках впадала в отчаянную мигрень и сама намекала, что хорошо бы подумать, проверить чувства расстоянием, так сказать, и вообще, лучший праздник — это Новый год, а лучший фильм — это «С легким паром» с Женечкой Лукашиным: мол, под Новый год и решим. Капитан решительно не понимал, как кому-то может нравиться этот безответственный алкоголик, но помалкивал — очень хотелось жениться именно на Снегурочке.
День отбытия в рейс приближался, лето в разгаре, а невеста была все так же далека и холодна, как Джомолунгма. Она подозревала, что капитан запрет ее на отдельной кухне, и больше никто не увидит, какие у нее красивые глаза и тонкие запястья. Ах да — и придется научиться готовить этот противный борщ.
Тогда капитан плюнул, взял пять уроков на гитаре и долго о чем-то совещался с женой стармеха, замечательных кулинарных способностей женщиной.
И однажды, в самый полдень лета, когда невеста с веселой будущей свекровью укатили на заезжий вернисаж, капитан нарядил елку, нарубил, как мог, тазик оливье и запустил бородатый фильм про Женю, Галю и коварную разлучницу Надю. Снегурочка пришла, увидела капитана с гитарой, съела ложку салата с майонезом смертельной жирности и сдалась как испанский флот Нельсону при Трафальгаре. Правда, там еще колечко было, с крупным камешком, похожим на бриллиант. И любовь.
И да, оказалось, что борщ — это не так уж сложно.
Я люблю лето.
Я люблю лето осенью — от него остается сытость отношений и умиротворение. Я люблю лето зимой — зимой хорошо греть руки у открытого огня, зная, что после нового года дни становятся длиннее. Я люблю лето весной — я изнемогаю от ожидания, весной я становлюсь хрупкой, как хрусталь: волосы, любовь, снег — все ломкое и такое недолговечное. Но ждать остается совсем недолго. Скоро лето.
Я люблю лето летом.