Я уже почти не могу спать. Не припомню, когда мне в последний раз удавалось проспать с вечера до утра, не просыпаясь задолго до рассвета – измученным, со всклокоченными волосами и бородой, на пропитавшемся потом тюфяке. Говорят, что те, в чьих жилах струится нечистая звериная кровь, страдают так же. Может быть, я тоже заразился? Этот запах… Он у меня в носу, на языке, в глотке: густой запах крови и мокрой собачьей шерсти. Псина и кровь – я уже не могу избавиться от этой вони, даже если бегу по зимнему сосновому лесу; когда-то свежий лесной воздух, его чистый холод вселял меня бодрость и прогонял печали. Когда-то… Было это или приснилось? Не знаю. Теперь мне снятся совсем другие сны – полные ярости, страха, стремительных рывков, хищных теней и рычания. Когда я просыпаюсь и вскакиваю, дрожа, будто в лихорадке, рычание и вой никуда не деваются. Если пыточные камеры пусты, эти звуки раздаются из волчьих клеток, устроенных на галерее, или с арены, где здоровенные, доведенные до бешенства звери рвут друг другу глотки под хохот моих товарищей. Иногда меня склоняют принять участие в этих забавах. Это заканчивается одинаково – я напиваюсь так, что нашему лекарю приходится потратить немало зелий, чтобы я не отправился в Совнгард… или куда-нибудь еще. Давно не верю, что попаду в Совнгард – разбойникам и душегубам туда пути нет. Но как вышло, что я стал разбойником и душегубом?

Память часто шутит надо мной дурные шутки, но это лицо я никогда не забуду, оно словно выжжено у меня в глубине зрачков. Индрис. Сестренка. Она почти всегда пела, будто лесная птаха, что бы она ни делала – шила, вышивала, подметала дом, сыпала зерно курам… Зеленые глаза, волосы цвета зари… Парни толклись возле наших дверей, словно медвежата возле пасеки, но Индрис только смеялась. А потом появился он… Его звали Рагрим, и он пришел издалека, но не выглядел бродягой. Чистая, почти новая одежда, аккуратно причесанные волосы, объемистый мешок с пожитками за плечами. Честный батрак или подмастерье, ищущий, куда бы наняться. Халкир-кузнец звал его к себе, залюбовавшись его крепким сложением и могучей силой – Рагрим легко разгибал подковы и мог поднять на плечи телегу – но он не пошел в кузницу. Сказал, что не очень любит огонь и железо. Нам бы еще тогда понять… Лошади боялись чужака, начинали храпеть и косить глазами, как только он подходил. Рагрим объяснял это тем, что от него пахнет зверем и лесом – его любимой забавой была охота. Я приглашал здоровяка поохотиться вместе, но он всегда отказывался – и приносил за раз столько дичи, сколько не добывали двое-трое стрелков за неделю!

Он стал работать на мельнице, и мельник не мог нахвалиться, глядя, как Рагрим без устали таскает на спине тяжеленные мешки. Парень был всегда рад и работе, и веселью. Иногда, во время игрищ и праздников кому-то из ребят удавалось его побороть или перепить, но я-то видел, что он поддается. Кажется, Индрис тоже это понимала. Все чаще ее зеленые глаза встречались со странными глазами Рагрима – темно-карими, с ярким желтым ободком вокруг зрачка. К весне стало ясно, что пора готовиться к свадьбе. Индрис и Рагрим все чаще пропадали в лесу — а возвращались рука об руку. Никто не противился их союзу, хотя Рагрим был безродным чужаком. А я радовался больше всех… жалкий, слепой дурак. Мы ждали, что Рагрим вот-вот попросит ее руки… но вышло совсем иначе. Однажды вечером Индрис не пришла домой. Уже давно стемнело, пошел спорый холодный дождь…

Сперва мы с отцом побежали на мельницу, думая, что влюбленные укрылись от дождя там. Но сонный мельник их не видел. Мы обшарили все амбары и сараи и только потом стали собирать людей. Нам не пришлось долго искать…Мы нашли Индрис у могучей ели, совсем недалеко от деревни. Узнать ее можно было только по кровавым лоскутам платья, которое зимой расшивала бисером она сама, да по золотым прядям волос. Милое личико было содрано кровавыми лоскутами, кости белели, будто мрамор в багровом ручье. А запах… я до сих пор едва могу сдержать рвоту, даже когда по случайности трезв – так пахнут выпотрошенные оленьи туши. На ее растерзанном теле не было плетеного пояска – его обрывок болтался на ветке соседнего дерева. Рагрим исчез – мы не нашли даже его следов. Трое суток вся деревня искала чудовище – или исчезнувшего жениха — но в лесу не было никого, кроме оленей и зайцев.

Мать и отец поседели и сгорбились в один день. Я был не в силах прогнать из головы страшных картин и стал топить свою беду в медовухе. Однажды в корчме меня взял за плечо незнакомец. Ему долго пришлось повторять свои слова на разные лады, но я только мычал, как бессмысленный вол. Тогда он выволок меня за дверь. Стояла поздняя осень, и дождевая вода в бочке замерзла. Он разбил лед и макал меня головой в ледяную воду, пока я не перестал видеть вместо двух лун восемь. Но и тогда я не сразу поверил, что все это мне не мерещится. Он сказал, что Рагрим и есть чудовище. Оборотень. Вервольф. И что он знает, где прячется это мерзкое всем богам отродье Хирсина, растерзавшее мою сестру. Он сказал, что будет ждать меня на третью ночь на северной околице. Трезвого и вооруженного. Потом незнакомец повернулся и ушел, я хотел бежать следом, но его поглотила тьма.

Нужно ли говорить, что на третью ночь я был там, трезвее родниковой воды? Перед нами темнел лес. Незнакомец скользил впереди, словно тень, и мне приходилось напрягать силы, чтобы не потерять его из виду. Мы углубились в чащу – я редко уходил так далеко от деревни, даже охотясь. Лунный свет слабо освещал темную груду камней впереди, оплетенную корнями деревьев. Между корней виднелось что-то темнее камня – вход в пещеру или нору. «Здесь, — прошептал незнакомец. – Это его логово. У этих тварей чуткий слух, бере…»

Он не договорил. Корни зашевелились, и показался Рагрим.
Он появился из-под земли и выглядел как мертвец, вылезший из могилы – почти нагой, тощий, грязный, с горящими безумием провалившимися глазами. Он засмеялся страшным скрипучим смехом, когда увидел меня.

«Ну, вот и ты, малыш Скарри. А я-то думал, что уж и не дождусь. Надеюсь, ты не с пустыми руками, приготовил хороший, острый подарок для зятя? Думаю, твой нож послужит делу вернее, чем поясок моей милой».

«Не смей вспоминать о ней, тварь!» – закричал я. Он рассмеялся еще громче.

«Хотел бы я забыть… Она приходит каждую ночь. И каждую ночь все повторяется снова. Хватит, пожалуй. Ну что ты топчешься на месте, как медведь в малиннике? Делай то, для чего пришел».

Но я почему-то не мог пошевелиться, и тогда он сам пошел на меня – безоружный, опустив руки вдоль тела. Я выхватил нож – хороший, длинный нож, отцовский дар, – и тогда он превратился. Его тело словно расплавилось, растеклось космами черного тумана и собралось вновь – но в совсем другом облике. Передо мной была огромная, черная, мохнатая тварь с лобастой башкой и пастью, полной острых зубов. Чудовище махнуло лапой – когти пропороли воздух у моей щеки, я едва смог увернуться. Оборотень зарычал и сделал еще шаг. Я вскрикнул, как подстреленный заяц, проскочил под его рукой, вонзил нож на всю длину между выпирающих под шерстью ребер и отпрыгнул назад. Какое-то время зверь смотрел на торчащую из его тела костяную рукоять, потом молча рухнул в заиндевелую траву. Я стоял над ним, тяжело дыша. Во рту пересохло, мне снова казалось, что я сплю и вижу дурной пьяный сон.

«Неплохо для первого раза!»

Я обернулся. Незнакомец стоял, прислонившись к стволу и скрестив руки на груди. Я почувствовал злость.

«Почему ты не помог мне? Меня едва не сожрали!»

Он пожал плечами.

«Это была твоя битва. У меня нет сестры, за которую я мог бы мстить. А ты отомстил… и заодно пошел испытание».

«Испытание?»

Он усмехнулся.

«Иди домой, согрейся, не то подхватишь лихорадку. А завтра в полночь приходи с вещами к развалинам по дороге на Фолкрит и все узнаешь. Если не струсишь, конечно».

Я не струсил – и все узнал. Они называли себя «Серебряная Рука» и были охотниками на вервольфов. Почти у каждого из них кто-то пострадал от оборотней, хотя были и лихие головушки, которым просто нравился запах опасности – и запах горячей крови. Мне задали вопрос – и я не стал медлить с ответом. В ту же ночь я получил серебряный клинок: почетный знак нашей охоты и грозное оружие. Сам Ланглен дал мне его.

Ланглен… Я до сих пор смотрю на этого высокого, худого бретонца, как босоногий и безусый мальчишка на своего учителя. А тогда я просто обожал его – ведь он помог мне отомстить и дал новую, полную смысла жизнь. Он умел быть и бесшабашно веселым, и серьезным, и гневным, но чаще всего на его губах играла ироничная усмешка, будто он уже повидал все на свете, и мир отныне только забавляет его. Иногда мне казалось, что его терзают приступы какого-то недуга – порой он выглядел усталым и почти больным, но это засталяло меня лишь больше его уважать – ведь его отвага всегда была неизменной. С каждой новой охотой под его предводительством я все больше чувствовал себя могучим героем из старинной песни. Мои мышцы стали крепче, тело – быстрее, а взгляд – зорче, хотя после первых тренировок, порой, едва мог переставлять ноги. Я многое узнал от Ланглена о повадках оборотней и научился чуять звериную кровь в жилах обычных с виду людей или эльфов.

Они были такими разными, эти твари. Одни напоминали бешеных псов – так переполняла их жажда убийства, другие норовили ускользнуть, третьи, казалось, сами желали смерти, совсем как Рагрим когда-то… Не всех мы убивали на месте. Некоторых, по выбору нашего вожака, опутывали сетями и веревками и с прибаутками волокли в крепость. Больше я их не видел, но еще несколько дней после этого откуда-то снизу доносились то человеческие крики, то звериный вой. Иногда было трудно отличить одно от другого. Но пришел день, когда передо мной раскрылась и эта тайна. И снова моим проводником был Ланглен.

«Пойдем, Скарри, — сказал он мне как-то раз. – Я думаю, ты готов увидеть, как мы веселимся».

Он открыл неприметную дверь, за которой была полутемная винтовая лестница. Мы спустились вниз, на освещенную факелами галерею. Здесь стояли большие ржавые клетки, некоторые из них были пусты, в других метались матерые волки. Это были обычные звери, но я никогда не встречал таких крупных. В одном месте на галерее не было клеток, зато в три ряда стояли скамьи, будто в храме или в суде. На скамьях сидели старшие охотники, еще с десяток человек болтались возле клеток, тыча палками в оскаленные морды волков, или толпились у стойки с бутылками. Ланглен подвел меня к стойке.

«Угощайся, дружок! Представление вот-вот начнется!»

Я никогда не забуду этого представления. Хотя видел такое с тех пор множество раз. Когда я пытаюсь вспомнить, всплывают лишь отдельные куски, похожие на весеннюю шугу на реке. На реке из крови.

Вот на арену выволакивают на арканах двух волков и запирают решетку. Зрители свистят, кричат и швыряют в зверей чем попало – бутылками, палками, огрызками еды, пока звери не приходят в бешенство и не кидаются друг на друга… Летят клочья шерсти и кровавые брызги… Оскаленные пасти, вздыбленная шерсть, налитые яростью глаза… Зрители вопят, я тоже поддаюсь азарту, вскакиваю с места, кричу, размахиваю кружкой… Бой длится до тех пор, пока один из волков не падает замертво. Затем приходит черед следующего. Наконец, последний оставшийся волк издыхает от ран. Тогда двое охотников спускаются на арену и начинают сдирать с волков шкуры. От туш отрезают большие куски кровавого мяса и кидают в клетки зверей, которые сегодня не дрались на арене. Меня мутит. Я охотник, я сам много раз свежевал добычу – почему же это зрелище кажется мне чем-то отвратительным, нечистым? Я чувствую чью-то руку на плече – это Ланглен. Вожак широко улыбается:

— Здесь больше не на что смотреть. Пойдем, есть еще одна забава – получше этой!

Я пытаюсь сказать ему, что хочу уйти, что слишком много выпил и видел слишком много, но он мягко толкает меня к обитой железом двери. За нами толпятся еще несколько охотников, они возбужденно галдят и смеются.

Кто-то пинком распахивает дверь. За ней – освещенный факелами зал с каменным полом и сводчатым потолком. Здесь вдоль стен тоже стоят клетки. А в клетках…

Соленый комок подкатывает к горлу, ноги слабеют. Густая вонь вышибает воздух из легких. Свернувшаяся, протухшая кровь – и влажная шерсть. Запах псины исходит от голов, насаженных на пики или развешанных на стенах тут и там. Голов слишком больших, чтобы быть просто волчьими. Кровью разит от двух освежеванных тел, подвешенных в клетках на крюках, словно коровьи туши в мясницкой лавке. Обезглавленные, почти человеческие тела…

Прямо напротив входа в клетке – человек в лохмотьях. Избитый, окровавленный, весь в синяках, глаза затравленно бегают. Руки его скованы за спиной кандалами из темного металла. При виде хохочущей компании он отшатывается вглубь клетки, прижимается к стене. Ланглен подходит к решетке.

— Что, соскучился, зверюга? Похоже, твои приятели плохо тебя развлекали. Ну, ничего. Сейчас повеселимся.

Человек… нет, все-таки оборотень – я чую его резкий звериный запах даже сквозь всю эту ужасную вонь – весь трясется от ужаса и словно пытается ввинтиться в каменную стену.

— Нет! – пронзительно кричит он – Не надо! Пощадите! Я никого не трогал! Только олени и козы!

Помощник Ланглена, здоровяк Бергильф, — однажды он голыми руками задушил вервольфа — с силой бьет пленника концом палки в живот. Тот складывается пополам, падает на колени. Бергильф отпирает дверцу и накидывает петлю на шею пленнику, как раньше – на шеи волков. Выволакивает его из клетки. Пленник пытается подняться, но его руки скованы, а босые ноги скользят на грязном полу.

— Давай его сюда! — командует Ланглен. С потолка свисает большой ржавый крюк на цепи, цепь перекинута через блок и намотана на барабан свободным концом. Ланглен держит крюк наготове, еще один парень встал у барабана.

Оборотня подтаскивают к Ланглену, и он ловко цепляет крюк за оковы пленника. Парень у барабана тут же начинает вращать рукоятку, и несчастного поднимает над полом, выворачивая суставы. Он кричит, крик переходит в вой, и я вижу давно знакомое: как тело мужчины плывет и растекается черным туманом, чтобы породить зверя. Странно, почему кандалы все еще на месте?

Ланглен поворачивается ко мне, на его худощавом хищном лице играет улыбка.

— Они всегда превращаются, когда видят перед собой смерть – это так любезно с их стороны. А оковы серебряные, разве ты не заметил? Другие бы просто исчезли.

Он что, мысли мои читает?

Ланглен ловко вскакивает на стоящий рядом дубовый стол, небрежно отпихнув ногой отрубленную голову. Двое парней встают по бокам рычащего и воющего зверя, они держат что-то вроде ухватов или щипцов на длинных ручках, ими они задирают оскаленную морду оборотня вверх. У Ланглена в руках – изогнутый нож для свежевания, и я понимаю, что сейчас произойдет — но все же не верю до конца. Рука Ланглена вцепляется в шерсть возле горла оборотня, оттягивает шкуру, нож опускается… Вой сменяется визгом, визг пронзительный и жалобный, словно у дворняги, которую дрянные мальчишки закидывают камнями. Ланглен продолжает резать, шкура начинает отставать, будто оттянутый воротник шубы, обнажая кровавую изнанку. Кровь струится по черной шерсти, пропитывая ее насквозь…

Я не могу больше. В глазах темно, колени слабеют, я ковыляю к дверям, но на полпути мой ужин и почти все выпитое шлепается на заляпанный кровью пол.

— Слабак, — басит кто-то сзади.

— Ты себя вспомни, — это голос Ланглена, — я тогда решил, что в тебе гейзер проснулся.

Я бегу прочь. Спотыкаюсь, падаю, поднимаюсь, цепляясь за стены. Визг и вой несутся следом, колотятся в уши, как бы я ни зажимал их руками... Все кончается лишь тогда, когда я с размаху ныряю в тяжелое беспамятство наверху винтовой лестницы...

Почему я не сбежал, когда очнулся? Не знаю. Не могу сказать. Должно быть, во всем виновата гордость: я не хотел, чтобы Ланглен и вправду считал меня слабаком. Да и куда бы я подался? Обратно в деревню, крутить хвосты коровам? В искатели приключений? Я знал, я чувствовал, что больше никогда не смогу жить обычной жизнью. «Серебряная Рука» – это навечно.

Должно быть, я все же прошел некое посвящение, потому что Ланглен теперь смотрел на меня более благосклонно, а вскоре пригласил принять участие в очень странном деле – в набеге на каджитский караван.

«Ты не смотри, что они носят одежду и умеют сладко говорить, — сказал он в ответ на мой удивленный взгляд. – На самом деле они такие же звери, грязные порожденья Хирсина. Вервольфы хотя бы прячутся, а эти щеголяют скверной и поганят наш прекрасный мир. Пусть убираются в свои пески – или готовятся умереть. А денежки оставят нам!»

Караван был богатый: две тяжело груженые подводы и шестеро хвостатых торговцев. Мы прикончили всех – хотя трое котов оказались охранниками и сражались как сущие демоны: убили одного из наших и тяжело ранили двоих. Ланглен потом объявил, что раненые скончались, несмотря на все усилия лекаря, и мы поминали их и праздновали победу до утра. В ту ночь я впервые попробовал скууму – и с тех пор с нетерпением ждал каждого нового набега.

Но в последние дни ни скуума, ни крепкий мед не дают мне забыться. Мне казалось, что мой разум давно онемел, как немеют рука или нога, но вопросы все чаще всплывают откуда-то из глубины, будто пузырьки на болотной воде. Например: зачем Бергильф и его приятель Гастар то и дело притаскивают в крепость людей? Обычных людей, от которых не пахнет зверем. Ланглен говорит, что эти люди — укрыватели оборотней и могут навести на след, но еще ни разу они не рассказали ничего полезного, все кончалось ничем. И никто и никогда их больше не видел.

А сегодня они притащили девушку. Я случайно столкнулся с ними в коридоре и едва не вскрикнул, потому что мне на миг показалось, что это сестренка Индрис. Нежная кожа, золотые волосы, насмерть перепуганные зеленые глаза… Она умоляла о пощаде, но Бергильф показал ей пудовый кулак, и она замолчала, только озиралась по сторонам, словно пытаясь найти помощь. Я трусливо отступил в тень.

Но теперь я решился. Я почти не спал две ночи, а сегодня и пытаться не буду заснуть. Я пойду к Ланглену и буду просить его за эту девушку. Я знаю, она ни в чем не виновата. Не больше, чем была виновата Индрис. Они должны отпустить ее, я отдам что угодно, любой выкуп – а скопил я немало, ведь я редко делаю ставки на волчьих боях. Я не слышал криков снизу, а значит, еще не поздно…

Я бегу, задыхаясь, ноги пересчитывают ступени. Вот и галерея – клетки, ощеренные пасти, яростные глаза. Дальше, дальше. Дверь в зал открыта, я вбегаю… и застываю на месте. Сердце свинцовым шаром падает куда-то вниз.

Поздно. Я опоздал. Я понимаю это сразу. Она лежит, безжизненно вытянувшись на дубовом столе. Какой-то человек в черной мантии склоняется над ней, и я вижу ее только наполовину, но достаточно и этого. Ее обнаженное тело белое с голубоватым отливом, как подтаявший снег, как снятое молоко. Свежие девичьи грудки похожи на два маленьких сугроба, от них даже на вид веет январским холодом. Такого не бывает у живых, не бывает и у мертвых. Будто в ней совсем не осталось крови, будто…

Фигура в черном распрямляется, плавно поворачивается ко мне. Ланглен? Что с его лицом? Какие-то мгновения я не могу понять, почему его губы красны, будто у городской шлюхи, и что за сок течет по его подбородку. Потом я понимаю все.

Окровавленные губы Ланглена кривятся в усмешке.

— О, малыш Скарри. Я бы сказал, что ты очень не вовремя. Почему ты не попросил у лекаря микстуру от бессонницы?

— Ты вампир, — говорю я. – Ты пьешь кровь. Вот зачем были нужны все эти люди.

Ланглен смеется, его смех звучит так мелодично, что это кажется непристойным.

— Разумеется, мой дружочек. Я ж не дурак, чтобы пить звериную кровь. Мне нравится оставаться таким, каков я есть.

— Жаль, что я не догадался раньше. Я бы убил тебя.

— Ой, ли?

Ланглен скользит ко мне – как тень, как привидение – и вот уже его глаза смотрят в мои. Отчего я думал, что у него карие глаза? Они цвета чуть загустевшей крови. Слабость охватывает все мое тело, эта истома почти приятна.

В нелюдском взгляде Ланглена мелькает что-то вроде сочувствия.

,— Прости, малыш, но я не буду даже пытаться обратить тебя. Ты не годишься — слишком рыхлый материал. Но ты выглядишь очень аппетитным. Жаль, что я почти сыт, но от сладкого не откажусь. А остальное достанется Бергильфу. Слышишь, Бергильф? Я угощаю!

Здоровяк выступает из тени, широко скалится. В свете факела его клыки сверкают как чистое серебро. Ланглен наклоняется ко мне, его ноздри шумно втягивают воздух. Наверное, я мог бы сопротивляться, разорвать невидимую паутину, выхватить меч… серебряный меч, грозу нечисти. Но… я не хочу бороться. Я слишком устал. Ланглен наклоняется еще ниже, я чувствую его дыхание на своей шее и ощущаю запах, к которому давно привык – запах свежей крови.

Наконец-то я отдохну…